Елена Мулярова

КИМОНО ЕЕ БАБУШКИ

Говорю сразу - к самому Востоку я отношусь спокойно, а ко всей этой суете вокруг Востока - более, чем холодно. Как-то не увлекают меня ароматические палочки, дзен-буддизм, разговоры о карме, японские хокку; к прыгнувшим в воду лягушкам и всплескам в тишине я равнодушен. Я говорю это сразу, потому что работаю ночным сторожем в музее Востока. Работаю там просто, потому что мне это удобнее - учусь рядом, живу недалеко, вообще не люблю выезжать из центра. Не люблю подземку, предпочитаю троллейбусы, особенно ночью, когда они подобно прямоугольным кускам света медленно перемещаются по улицам, по бульварному кольцу.

Остановка 15-го троллейбуса возле музея, моего нынешнего места работы, которая досталась мне по наследству от человека как раз свихнувшегося на древнекитайской философии. Кажется, он не усидел среди экспонатов своей любимой цивилизации и его унесло куда-то на границу с настоящим Китаем. Возможно, он уже просочился вовнутрь и сидит теперь, прислонившись спиной к Великой китайской стене и созерцает Великую желтую китайскую степь. Как известно, дорога в тысячу ли начинается с одного шага. А я сижу тут вместо него, якобы сторожу хранилище музея, а на самом деле просто читаю Юнга в кресле, продавленном задами сторожей, моих многочисленных предшественников.

Многого от меня не требуют - просто присутствовать и следить за тишиной музея. Изредка меня охватывает нелепое рвение и я делаю обход, брожу по хранилищу, наполненному кисло-сладкими запахами восточного старья. Я не боюсь темноты, я не боюсь тишины, я не боюсь воров - да и кому может прийти в голову идея ограбить наш музей. С таким же успехом можно вломиться в захламленную квартиру выжившей из ума старухи. Я заступил на дежурство 6-го мая, в восемь вечера. До десяти я сидел и читал, потом приготовил себе чашку кофе и выпил ее, размышляя о том, как неплохо было бы получить стипендию в каком-нибудь старинном немецком университете. Потом мне захотелось размяться и я отправился обозревать свои временные владения. В предпоследней комнате хранилища я услышал странный шорох. Там явно кто-то был, копался в поставленных один на другой ящиках. Впервые я пожалел о том, что начальство не выдало мне ружье. Вместо оружия в моей каморке была черная кнопка, на которую полагалось нажимать в случае предполагаемой опасности. Но сейчас я находился за пять комнат до кнопки и не знал, что делать, то ли бежать назад, то ли героически идти вперед. Я выбрал второе, заскочил в комнату и мгновенно нажал на клавишу выключателя.

Вспыхнул бледно-желтый свет, и я увидел несколько распотрошенных деревянных ящиков и среди них девушку, заслонившуюся тыльной стороной ладони от света. На ней были черные джинсы и свитер в желто-зеленую полоску. Светло-русые волосы свободно разбросаны по плечам. Она показалась мне совсем юной и абсолютно не опасной.

- Что вы здесь делаете? - строго спросил я.

Девушка осторожно опустила руку, открылось испуганное лицо с темными глазами. Она молчала. Я представился, вернее сообщил девушке, что перед ней сотрудник вневедомственной охраны. - Вы заберете меня в милицию? - наконец спросила она, голос у нее был тихий.

- Да, - довольно уверенно ответил я, - а как же иначе, ведь я застал вас на месте преступления.

- Не надо, - попросила девушка, - я вам сейчас все объясню. Ведь я здесь одна и не оказываю сопротивления. Арестовать вы меня всегда успеете, сначала выслушайте.

Ее доводы показались мне разумными, я согласился и приготовился слушать.

- Моя бабушка была японкой, - начала она, - родилась в 1922 году на Сахалине. Тогда остров еще принадлежал Японии. Вы, наверное, знаете. - Я кивнул. - После войны туда пришли русские, и семья моей бабушки уехала в Японию. А бабушка осталась - вышла замуж за полковника советской армии. Отец чуть ли не проклял ее, бабушка не любила рассказывать об этом, по крайней мере, я ничего не знаю о своих родственниках из Японии, хотя мне очень хотелось бы их найти. Два года назад бабушка умерла, ее звали так же как и меня - Эцуко.

- Вас зовут Эцуко? - изумленно спросил я.

- Ну да, - ответила девушка, - дома меня называют Эттян, и вы тоже можете меня так звать, если хотите.

- Эттян, - задумчиво, словно пробуя это имя на вкус, повторил я. Все это казалось довольно неправдоподобным. Я смотрел на русые волосы Эттян, на ее очень светлую кожу и среднерусский разрез глаз. Ну да, глаза были темно-карими, почти черными. Ну и что, у меня тоже очень темные глаза, хотя одна моя бабка - крестьянка из под Тамбова, а другая работала на табачной фабрике имени Урицкого в Питере. И никаких японцев в роду, а глаза - темные. И зовут меня Коля Васильев. Никто не может запомнить с первого раза - слишком просто. А тут - Эцуко, которая разрешает называть себя по-домашнему - Эттян.

- Вы что, и по паспорту Эцуко? - спросил я.

- Нет, - ответила Эттян, - по паспорту я Марина. Сами понимаете, не могли же родители допустить, чтобы дочку звали Эцуко Михайловна Воробьева. Поэтому, официально, я Марина, а вообще - Эцуко. Меня все так зовут, и домашние, и друзья.

- А меня домашние называют Коля-сан, - не слишком удачно пошутил я. - Ну хорошо, бабушка японка, дальше что?

- А то что я завтра выхожу замуж, - неожиданно объявила Эттян.

- Поздравляю, - безо всякого энтузиазма отозвался я, - ну и зачем накануне свадьбы нужно залезать в хранилище музея?

- Дело в том, - протянула Эттян, - что я пришла забрать кимоно своей бабушки.

- Забрать кимоно вашей бабушки, - словно человек, страдающий эхолалией, повторил я за Эттян.

- Ну да, - говорила Эттян, - вскоре после войны бабушка вместе со своим мужем покинула Сахалин. Она могла взять с собой очень немногое, тем более, что почти все семейные ценности ее родня увезла в Японию. Бабушке оставили только несколько фарфоровых чашек, старинную куклу и кимоно с вытканными на нем криптомериями. К кимоно еще прилагался пояс - оби. Все это бабушка возила с собой, пока в начале 60-х годов наша семья не начала страшно бедствовать. Но это уже совсем другая история, не хочу ее рассказывать, - заявила Эттян, - короче, дед уговорил мою бабушку продать это кимоно в ваш музей. Но бабушка до последнего надеялась, что его удастся вернуть. Она даже узнала номер, под которым это кимоно хранилось в ваших фондах. Вот он, - Эттян перевернула днищем кверху специальный чемоданчик для хранения кимоно и оби, и показала мне написанный мелом четырехзначный номер, - вот это кимоно с криптомериями. Бабушка завещала мне перед смертью, чтобы я выходила замуж в этом кимоно, как настоящая японка. Отдайте мне его, пожалуйста!

- Ничего себе, отдайте! - опешил я, - это же экспонат, за который я отвечаю своим кошельком, между прочим. Знаете, сколько стоит это кимоно?

- Наверное, дорого? - предположила Эттян, - но я же не прошу отдать его мне навсегда, только на одни сутки. Я надену его на свою свадьбу и все, потом принесу назад, честное слово! Я так мечтала о том, чтобы у нас была настоящая свадебная церемония. Я даже узнала ритуал. Но какой же ритуал, если невеста не в кимоно? Сами посудите!

- Действительно, - пробормотал я, - если невеста не в кимоно, весь ритуал псу под хвост. А ваш жених японец?

- Нет, - призналась Эттян, - он учитель английского. Его наняли мои родители, потому что без английского сейчас никуда. А на то что я хотела выучить японский, им наплевать. Вот и взяли мне этого учителя.

- Но, видимо, все же не напрасно, - сказал я. Мы все еще торчали в этом распотрошенном хранилище. Марина присела на один из деревянных ящиков, а я возвышался над ней, как истинный страж. Предмет нашего спора, кимоно ее бабушки, тускло и невозмутимо поблескивало шелковым шитьем. На нем действительно были вытканы какие-то деревья, но криптомерии ли это или, может быть, таинственный гибискус, я не знал.

- Конечно, - согласилась Марина, - Андрей так красиво ухаживал за мной. Он тоже любит все японское, мы даже обменивались танками. Хотите прочитаю вам то, что я сочинила про него.

- Избавьте меня, ради Бога, от ваших псевдояпонских опытов, - взмолился я, - я и натуральную японскую поэзию переношу с трудом.

Эттян с сожалением посмотрела на меня. Помолчала несколько минут, а потом спросила:

- А что вы делаете в трудную минуту?

- Читаю, - тут же ответил я.

- Ну а в совсем трудную минуту?

- Сплю.

- А я пробуждаю в себе дух бусидо, - гордо ответила девушка и с интересом посмотрела на меня. Видно, она ждала, что я каким-то необыкновенным образом отреагирую на это заявление. Хотите, займемся этим вместе? - Кажется, на моем лице отразился испуг, потому что она поспешила успокоить меня, - в этом нет ничего особенного, мы просто можем пройти в зал музея, тот, где выставлены самурайские мечи и посидеть там. Ведь это возможно, ведь у вас есть ключи?

Ключи у меня были, я искал и не находил подвоха в ее предложении. Может быть, она хочет вместе с кимоно прихватить еще и меч для своего суженого-учителя английского? Я представил себе темные музейные залы, мрачное лицо бронзового Будды за стеклом витрины и мне стало немного не по себе. Но все же я согласился. Пожалуй, небольшая инъекция бусидо мне сейчас не помешает.

Кимоно ее бабушки осталось дожидаться нас в хранилище, а мы с Мариной прошли по узкому, похожему на расщелину, коридору и оказались как раз перед дверью в музейный зал. Я отключил внутреннюю сигнализацию. Ключи звенели так, что, казалось, сейчас проснутся и слетятся сюда все существующие и несуществующие до сих пор духи востока. В зале было очень темно и очень тихо. Мечи криво блестели сквозь стекло, похожие на издевательскую ухмылку самураев. Напротив мужской витрины с мечами и масками поставили женскую, большую часть которой занимало распятое кимоно. Огромное, тяжелое, оно выглядело довольно зловеще. Почему-то оно напомнило мне хищное растение, которое стоит и ждет, когда подойдет к нему маленькая хрупкая девушка, чтобы потом схватить и утопить ее в своих тяжелых объятиях, завернуть в парчу, задушить шелком, замотать золотым шитьем.

- Дух бусидо, - прошептала Марина, - иногда только он дает мне силы жить... Вы отдадите мне кимоно? Я вернула бы его в музей в любом случае, даже если бы вы не застукали меня. А так я оставлю вам в залог свой паспорт.

Она даже не смотрела в мою сторону. Последние капли решимости покинули меня. Дух бусидо подобно смерчу клубился вокруг Марины-Эттян. Мне не досталось ничего.

Конечно, я отдал ей кимоно. Она кое-как, опасаясь, как бы я не передумал, запихнула его в чемоданчик и убежала. Мне остались лишь ее невнятное "спасибо" и ее паспорт в блестящей прозрачной обложке. Мы договорились, что она принесет кимоно через трое суток, к моему следующему дежурству. Я прибрался в хранилище и чувствовал себя примерно так же, как в десять лет, когда на Киевском вокзале мне заморочила голову и лишила жалких детских сбережений золотозубая цыганка.

Я вернулся к своему продавленному креслу и своему потрепанному Юнгу. Но до Юнга было ли мне? Я читал и перечитывал паспорт Эттян. Да, действительно, Воробьева Марина Михайловна. Прописана в Москве, на Сретенском бульваре. Наверное, в случае чего, я смогу ее найти там...

Я ничуть не удивился, когда она не пришла. Честно говоря, я был уверен, что она не придет. Я ждал этого момента со спокойствием мазохиста. Но к концу дежурства меня охватила некоторая паника. "А если начальство обнаружит пропажу, - терзал себя я, - и поймет, что кимоно стащили в мою смену? Ведь мне придется расплачиваться. Интересно, сколько оно стоит, это чертово кимоно ее бабушки? В начале моей сторожевой деятельности одна сотрудница-энтузиастка сводила меня на экскурсию. Помню, мы задержались напротив витрины с кимоно. Звучали какие-то цифры, кажется, доллары с тремя нулями - сумма совершенно неправдоподобная для моего теперешнего существования.

Подобно странствующему рыцарю, который последним усилием воли сохраняет в своем сознании обрывки мыслей о прекрасной даме, я пробирался по Сретенским переулкам. Я не сочинял серенады, я ругал себя последними словами. В девятый раз я обозвал себя идиотом и наткнулся на Маринин дом. Зачем-то я открыл ее паспорт и неожиданно обнаружил, что сегодня у нее день рождения. Эцуко Воробьвой исполняется 21 год. Я развернулся и отправился на поиски подарка. Мне хотелось преподнести ей что-нибудь японское, букет хризантем, например. Но хризантема - осенний цветок. И тогда я выбрал ей синие ирисы, мне показалось, что к светлым волосам Эттян пошло бы кимоно с вышитыми синими ирисами, а на поясе оби можно было бы вышить листья вишни...

Я поднимался по широкой лестнице, каменные ступени прогибались у меня под ногами. Такое впечатление, что в этом доме никто не живет уже лет триста. "Ну, конечно, - подумал я, - дом давно выселен, - Марины здесь нет. Она дала мне паспорт? Ну и что, сделать новый паспорт легче, чем добыть старое кимоно. Может заявить на нее в милицию? Но что я им скажу, ведь я сам отдал ей это проклятое кимоно, кимоно ее мнимой японской бабушки."

Дверь ее квартиры, эта старая темная деревянная дверь в трещинах и коросте отслоившейся краски, была приоткрыта, словно Марина ждала меня. Я толкнул дверь и вошел. Она действительно ждала меня, она так и сказала мне, стоя в самом конце длинного коммунального коридора. Ее голос гулко звенел, ударяясь о высокий и темный потолок. Она стояла в кимоно и смотрела на меня. Оби на ней не было, полы кимоно распахнулись, я увидел все те же джинсы и свитер. Она накинула на себя кимоно, как пальто или как ватный узбекский халат, который некоторые богемные девушки любят надевать поверх джинсов и свитеров в зимних квартирах. Впрочем, в доме у Эттян было холодно. Как будто и не май на дворе.

- С днем рождения, Эттян! - произнес я и протянул ей ирисы.

- Спасибо, Коля-сан, - ответила она и приняла цветы.

- Где жених?

- Его нет.

- Неужто сбежал? - спросил я и пожалел, что в моем голосе совсем не слышны были скорбные нотки.

- Да нет, - ответила Эттян, - куда он денется, ведь мы заплатили ему за месяц вперед. Просто никакой он не жених, обычный учитель английского, женатый к тому же.

- Значит ты не посвящала ему танки и хокку? - Мы как-то незаметно перешли на ты.

- Посвящала, только не читала ему вслух. Зачем? Ведь он просто учитель английского. Пойдем я угощу тебя чаем, устрою тебе чайную церемонию.

Я представил себе как буду сидеть поджав ноги и наблюдать за тем, как зеленый чай остывает в моей круглой чашке, и почему-то эта мысль не вызвала во мне отвращения.

- А ты умеешь? - спросил я.

- Нет, - призналась Эттян, - мы просто выпьем чаю.

Она провела меня на чудовищно грязную кухню, заставленную скелетами предметов, чью плоть долго обгладывало время. Я наблюдал, как Эттян мотается среди этого хлама в кимоно, стоимостью в несколько тысяч долларов. Она даже не умела как следует заварить чай.

- Ну, рассказывай, - наконец произнес я, - говори, зачем ты все это придумала? Ведь свадьба даже не предполагалось?

- Но ведь иначе ты не отдал бы мне кимоно.

- Не отдал бы, - согласился я, - а зачем тебе кимоно, если нет жениха, да и бабушка-японка, кажется, у нас под вопросом. Да, Марина?

- Значит ты ничего не понял? - с укоризной спросила она, - а ведь знаешь, что у меня сегодня день рождения.

- Ну и что?

- 21 год, возраст совершеннолетия у японских девушек. В этот день они все надевают кимоно, возможно единственный раз в жизни. В современной Японии кимоно уже никто не носит. Очень неудобно ходить, ритм жизни совсем другой, теперь время широких шагов, а кимоно сковывает щиколотки. Знаешь, - жалобно произнесла она, - а я ведь не умею завязывать оби. Это просто невозможно сделать самостоятельно, помоги мне! Пойдем.

Мы опять вышли в длинный коридор. Марина куда-то исчезла на миг, а потом появилась со свернутым оби в руках. Я имел крайне слабое представление о том, как завязывать оби на кимоно достигших совершеннолетия девушек. Нам очень не хватало сейчас пусть проклятой семьей, но выросшей в Японии бабушки Эцуко. Кое-как мы сложили оби вдоль и, держа его за разные концы, разошлись в разные концы коридора. Я держал в руках тяжелую старинную ткань и смотрел, как Марина медленно приближается ко мне, постепенно заворачивая себя в этот пояс. Она даже соорудила у себя на голове подобие японской прически, к счастью без моей помощи. И все же я не понимал, чего ради она вздумала таким нелепым образом отмечать свое совершеннолетие. Я спросил ее об этом.

- Пойдем, - позвала Марина, - сейчас ты сам все поймешь. Видишь, это моя комната, вернее бывшая комната, - уточнила она. Дом на расселении, все уехали, даже мои родители. Я не хочу жить на окраине, вот и осталась тут одна. В любой момент меня могут попросить отсюда, и тогда начнется совсем другая жизнь. А пока... Смотри.

Ничего особенного я не увидел, мне уже не раз приходилось бывать в подобных комнатах. Гравюры Хокусаи на стенах, какие-то японские барышни с черненными зубами, бамбуковые заросли с иероглифами. Полузасохший бонсай в глиняной миске. "Исэ Моноготари" на столе. В давние времена один кавалер пришел к даме, а она, ненормальная была что ли, но очень долго морочила ему голову. Он искусством стихосложения не владел совершенно, а ее стихи слушать не желал. Поэтому они говорили, как все белые люди, прозой.

Марина призналась мне в любви к Японии. Она грезила ее все свои детство, отрочество и юность. Но сегодня Марина стала взрослой, и в день совершеннолетия решила проститься со своей мечтой по-японски, в краденом кимоно. И все же я чего-то не понимал.

- Зачем же прощаться? - спросил я, - Япония на месте, наш музей к твоим услугам, дух бусидо носится над Москвой, бонсай научишься поливать правильно...

- Нет! - закричала Марина, - настали новые времена, в кимоно слишком узкий шаг. Этой квартиры больше нет, надо переезжать в Жулебино, вешать на стены постеры, ходить на вечеринки, носить кислотные брюки и красить волосы в синий цвет.

Неожиданно она заплакала, я мог бы подойти и обнять Марину, тем более, что призрак учителя английского растворился где-то во мраке ее квартиры. Но я не двигался с места.

- Ты хочешь сказать, что это все? - спросил я через некоторое время, - постеры на стенах, кроссовки на толстой подошве, синие волосы, Виктор Пелевин и диски с Горбушки. И больше ничего!?

Марина неожиданно успокоилась.

- Ну почему же, - сказала она, - пойдем, я тебе кое-что покажу.

Я послушно вышел за ней в коридор, прошел по нему и остановился возле приоткрытой двери в другую комнату, а может в древнюю Ирландию или государство Урарту.

- Что там? - спросил я, готовый ко всему.

- Там, - без улыбки ответила Марина, - там, доспехи моего дедушки. Он был рыцарем.

- Его звали Айвенго, - подхватил я, - и тебя назвали в его честь, хотя по паспорту ты всего лишь Марина Воробьева.

- Посмотри сам, - сказала Марина.

С опаской я приоткрыл дверь и заглянул внутрь. В темноте что-то блестело.


Прыгнуть обратно к РОДИЧАМ И СОСЕДЯМ